– Злата, вы начали заниматься музыкой в пять лет. Как в таком возрасте можно понять, что интересна, скажем, не скрипка или занятия вокалом?
– Я начала заниматься, когда мне еще не было четырех лет. Меня не с кем было оставить, поэтому мама приводила меня послушать уроки моего брата, который учился в ДМШ им. Я. Флиера, и мне в какой-то момент захотелось играть на рояле так же, как он. В пять лет я выступила на классном вечере своего педагога. Точно помню, что в семь лет осознала, что хочу заниматься музыкой, жить без этого не могу, не могу жить без сцены, музыки. Вы упомянули скрипку… Если спросить, что я люблю слушать, я скажу не только о фортепианной музыке, а скорее о музыке вокальной, на которой учусь: на операх, романсах, у хороших певцов, так как считаю, что вокал – самый естественный инструмент души. Фразировку, звук, передачу дыхания, время – все это в самом естественном выражении можно услышать у певцов в вокальной музыке, ведь они зависят от дыхания, от своего внутреннего физического состояния. И музыка, исполняемая пианистом, также нуждается в дыхании, в определенном специфическом чувстве времени. Ведь чтобы понимать музыку Моцарта, Рахманинова, Чайковского, невозможно расти только на фортепианной музыке. Моцарт, на мой взгляд, вокальный композитор, оперное наследие Чайковского – жемчужина мирового музыкального наследия, что можно сказать и о музыке Рахманинова, его романсах и хоровых произведениях. Считаю, что владение вторым инструментом только обогащает, и у меня всегда было желание играть, например, и на скрипке.
– Вы учитесь на вокальной музыке, потому что рояль тоже поет?
– Конечно. Но иногда не поет (смеется), тогда его нужно заставить петь или сделать так, чтобы он захотел петь. Я всегда мечтала играть в оркестре, в частности, из-за репертуара. Думаю, оркестранты должны чувствовать себя воистину счастливыми людьми, потому что имеют возможность исполнять симфонии Брамса, Малера, Чайковского, Рахманинова, Прокофьева, Шостаковича. Это невероятное счастье. Симфонический оркестр – тоже особый инструмент, который имеет невероятное своеобразное чувство времени. И если мы, пианисты, учимся на этом, тогда и расширяются возможности пианистического исполнительства. Фортепиано по своей природе довольно простой инструмент, все расчерчено и понятно, не надо чистить интонацию, не надо играть по слуху, как, например, это делают струнники. Но нужно избегать этой простоты и доступности, стараться наполнять рояль дыханием вокала, красками разных музыкальных инструментов и чувством времени целого симфонического оркестра.
– Думается, у вас масштабное мышление дирижера.
– Я была бы рада, если бы это было действительно так. Потому что пианист должен быть дирижером за роялем: несмотря на кажущуюся простоту, фортепиано имеет возможность передавать палитру всех существующих инструментов, включая человеческий голос. Он может превращаться в оркестр, а мы – в дирижеров. Эта способность перевоплощения делает рояль королем среди всех инструментов.
– Вам интереснее играть в оркестре, будучи, условно говоря, королевой или работать соло?
– Все интересно. Это разные сферы, разные ощущения, но мне нравится абсолютно все, это обогащает. Нельзя избегать какой-либо области нашей профессии, глупо полагать, что, если человек хочет стать концертирующим пианистом, он должен уходить от концертмейстерства или камерного ансамбля. Камерная музыка – сфера, которая оттачивает наш слух, позволяет слушать не только себя изнутри, а дает определенный взгляд со стороны посредством коммуникации с другими артистами. Но и сольные концерты очень близки моему сердцу, потому что я очень часто люблю одиночество на сцене. Я нахожусь с роялем один на один. Ну и публика, конечно, которая тоже является очень важным участником творческого процесса. Сольных концертов я играю больше, чем с оркестром. Но для меня всегда огромный праздник – играть с оркестром, особенно когда музыканты проявляют участие и им нравится творческое общение с солистом, когда оркестр тонок, эмоционален. И когда чуткий дирижер. Это серьезная и очень сложная ансамблевая материя, но и огромная радость. В этом блестящем сочетании и рояль, и оркестр начинают звучать совершенно по-иному, открываются новые горизонты в области красок и эмоционального наполнения. В данном жанре пианисты самые богатые. У нас огромный репертуар концертов с оркестром, начиная с Баха, кончая концертами композиторов нашей эпохи.
– Вы укрощаете музыку, обживаете ее вместе со слушателями или она всегда находится выше исполнителя?
– Ощущения слушателя и артиста, видимо, все же разные. Задача слушателя – быть чувствительным и открытым к тому, чтобы быть захваченным музыкой. Нам очень важен отклик слушателя во время исполнения, мы чувствуем его дыхание, и даже возгласы «браво» не столь значимы. А что касается исполнителя, то он своего рода медиум между композитором и слушателями, а еще и соавтор, бесспорно, в русле духовного мира композитора и его творческого языка. Сказать, что нужно играть Моцарта именно так, а не иначе – заблуждение, никто не знает, как именно Моцарт хотел услышать свою музыку. Стремление к «аутентичности» словно вынуждает нас, пианистов, подражать инструментам того времени, не используя при этом ресурсы невероятного инструмента – современного рояля. Правда находит себя в сложном переплетении разных эпох. В русле определенного музыкально-стилистического языка мы можем позволять себе свободу, чтобы осветить эпоху того или иного произведения звучанием и красками нашей эпохи. Поэтому да, почему бы и не стать в чем-то соавтором.
– Как вы, будучи соавтором композитора, взаимодействуете с дирижером, у которого свое понимание текста?
– Я никогда не позволяю себе заставлять дирижера быть рабом всех моих идей. Бесспорно, мнение дирижера для меня очень важно, я очень часто следую его советам, мне интересно видение, интерпретация дирижера. Если моя музыкальная интерпретация убедительна, то обсуждать с дирижером особо ничего не приходится, это действует на каком-то духовном, магнетическом уровне, и оркестр, и дирижер как будто идут за музыкой. Когда же интерпретация неубедительна, приходится обсуждать, искать. Всегда можно прийти к единому мнению, соавторы мы или нет, заставить оркестр идти за собой.
– Откуда черпаете идеи?
– Идеи из нашей души, из нашего времени, идеи – это совокупность многих элементов. Чтобы быть настоящим музыкантом, нужно стараться быть осведомленным человеком: нужно читать, слушать, понимать, каким воздухом дышал композитор, тогда идеи не придумываются, а возникают сами собой. Можно быстро выучить ноты, пассажи, но духовной связи между своей душой и душой композитора и его произведения быстро не найти. Настоящее искусство требует времени. Бывают исключения: настолько произведение близко, я знаю его с детства, и все получается. Но в большинстве случаев чтобы идея родилась и была убедительной, нужно время для знакомства с произведением – чтобы мы стали друзьями. Тогда мы будем друг друга понимать, идея возникнет сама собой и будет в русле мировоззрения композитора.
– Критики называют вас прирожденным исполнителем Рахманинова. Ваш наставник, выдающийся пианист и дирижер Михаил Плетнев назвал его музыку «музыкой преодоления». А что для вас музыка Рахманинова?
– С Михаилом Васильевичем трудно не согласиться (смеется). Михаил Васильевич – тот музыкант из ныне живущих, который имел на меня наибольшее влияние. Для меня было невероятным счастьем начать работать с пианистом, которым я так восхищалась и до сих пор восхищаюсь. То, что он мне дал – неописуемый творческий заряд, бесценные советы и чувство артистической свободы, – я стараюсь не растерять в жизни. Михаил Васильевич – человек с большим сердцем. А что касается Рахманинова… Мне не нравится это словосочетание – «любимый композитор». И Моцарт – любимый композитор. И Чайковский. Но я ощущаю сильнейшую привязанность к музыке Рахманинова. Иногда думаю, что если бы попала на необитаемый остров, то взяла бы с собой музыку Рахманинова, без которой жить не могу. Для меня он не только композитор, но пианист номер один. Я считаю, что никто из ныне живущих и ушедших не приблизился к Сергею Васильевичу как к пианисту. Рахманинов невероятно дорог моему сердцу. То, что я читаю и узнаю о нем, позволяет мне считать, что в истории музыкального искусства не было ничего подобного. Он не только выдающийся композитор, пианист и дирижер, но и человек в высшей степени благородного, щедрого и чистого сердца. При том, насколько грандиозно то наследие, которое он оставил, он успевал думать об окружающих людях, о тех, кого даже не знал, об эмигрантах, о своих коллегах, помогал им во всем, начиная с участия в их профессиональном, карьерном росте и кончая финансовой поддержкой тех, кто отчаянно в этом нуждался. Для меня Рахманинов - явление уникальное.
– Встречала утверждение, что минор гораздо богаче мажора. Вы согласны с этим?
– Я бы не была столь категорична, хотя эта точка зрения мне, наверное, близка. Да, я люблю минор. Но в какой-то момент я поняла, что сыграть произведение, полное юмора или оптимизма, очень сложно. Я играла недавно концерт №1 Шостаковича. Это музыка, которая очень часто заставляет людей улыбаться и смеяться. Это сложно. Не потому, что я пессимист. Радостная музыка требует довольно больших эмоциональных затрат. Меня поражают маленькие дети, которые играют невероятно светлую – я бы не сказала, что исключительно оптимистичную, но в ней есть жизнь – музыку Моцарта. Так, как исполняют эту музыку дети, взрослый не исполнит. С возрастом исполнитель воспринимает минор естественнее. Счастливые минуты мы порой не осознаем, замечаем их только на контрасте. А когда хочется грустить, мы это сразу замечаем. Такова, наверное, человеческая природа.
– Мир исполнительского мастерства доброжелателен к детям?
– Когда ребенок входит в профессиональный мир исполнительского искусства, его приучают много работать, чтобы он достигал чего-то. У меня было хорошее детство, родители всегда были на моей стороне. Они никогда не шли против моей воли, я в этом плане очень счастливый человек. Но бывает, ребенок постоянно слышит от родителей, что он талантлив, гениален, что нужно много заниматься, выигрывать конкурсы, а через несколько лет стать знаменитым исполнителем. Но как это формирует личность? Вообще, умение играть на инструменте хотя бы просто для себя, возможность разбираться в музыке, имея определенную основу – огромное счастье. Об этом нужно помнить. А когда человек 15-20 лет живет надеждой – стать великим артистом, а этого не случается, то личность рушится.
– С каким чувством выходили на сцену Кемеровской филармонии?
– На протяжении всего концерта, особенно во время исполнения сонаты Рахманинова, очень трагичной, в которой есть и грусть, и непреодолимая боль, и одиночество, меня не покидали очень глубокие чувства в отношении людей, пострадавших при пожаре в «Зимней вишне». Мои мысли были в том дне. И само собой родилось желание – на бис сыграть канцону-серенаду Метнера. Хоть я этого и не объявила, но посвятила это исполнение людям, которых затронула страшная трагедия в Кемерове.
