– Владимир Александрович, в постановке Туминаса «Дядя Ваня» все персонажи в какой-то мере и клоуны, и куклы, и цирковые. Взять хотя бы сцену, когда дядя Ваня ищет на себе собственную подтяжку и не находит. Елена Андреевна с хула-хупом, гэг Астрова и Вафли (одетого, как Чаплин) по конструированию скамейки и их дружное с нее падение. Ваш знаменитый диалог с дядей Ваней, борьба на этом примечательном диване (который, кстати, становится сундуком, откуда, как в кукольном театре, выскакивает, например, Соня) и восклицание дяди Вани «Пропала жизнь!» – ведь это же клоунский дуэт. Герои здесь играют друг другом, как куклами, и до такой степени им плохо, что они смеются над собой и превращают свой смех в цирковой хохот?
– Скажу так: я впервые слышу такое мнение и думаю, что существует и противоположное, полярное мнение. И, как ни странно, правы и вы, и те, кто скажут, что герои – абсолютно живые люди. Так можно сказать про весь мир: «весь мир – театр, и люди в нем актеры». Нас дергают за ниточки в зависимости от наших темпераментов, характеров, генотипов, аур и биополей…Чехов говорил, что надо по капле выдавливать из себя раба. Но, видимо, столько капель накопилось, что неизвестно, когда они закончатся. А может, это и есть путь – все время выдавливать капли. А потом их опять набирать и выдавливать, и набирать, и выдавливать. Где-то, в каких-то местах планеты Земля, поменьше таких капель. Я не скажу, что в других странах до такой степени «сотворяют» себе кумира, как у нас. Не сотвори себе кумира – это не столько формула нашего существования, это проблема наша. И все это есть в «Дяде Ване». Что же касается кукол… Да, вы все говорите правильно, все похоже. Куклы – это такой ход, я думаю, он подсознательный. Когда я смотрю спектакли Римаса, я понимаю, что вы правы. Так, в «Маскараде» есть сцена, когда человек во фраке и барышня в платье крутятся, как куклы (как и Арбенин с Ниной). Да, мы куклы. Куклы в заданности. Понимаете? Задан путь Серебрякова, моего героя. Задан определенный путь дяде Ване. Когда Римас позвал меня на роль Серебрякова, я почитал, порепетировал и отказался: я был моложе персонажа на десять лет, и мне казалось, что придется повторять то, что уже было сыграно. Я попросил Римаса оставить меня наедине с текстом.
– Наедине? Режиссер не помогал?
– Римас все делает. Он придумал, что Серебряков, когда читал лекции о литературе, искусстве, заводился: он же педагог, профессор… Когда я учился в Куйбышеве, у меня был преподаватель – профессор, итальянец. Ходил в тоге по набережной Волги, был немного странным. Его обожали мои однокурсницы. Для меня он трижды Серебряков. При работе над ролью я придумал, что герой спал на досках – ну, болит у него спина. Но решили, что доски – это смело, ассоциация с йогой, это слишком для Чехова. И Серебряков стал спать на ковре. Я сам очень любил спать на ковре. Профессор живет полной жизнью, работает, его обожают студентки. Вдруг ему говорят: всё, парень, ты остановился. И Серебряков, оставив университет, приехал с женой в свой дом. Дом, прекрасные виды наверняка будут иметь ценность при продаже хотя бы для постройки санатория для туберкулезных. А сейчас в 26 громадных комнатах живут дядя Ваня, няня, Соня, мама – четыре человека. За 500 тысяч от продажи этого дома можно купить или новый, или отремонтированный, где у каждого будет по две комнаты – более чем достаточно. И работать они смогут, и держать хозяйство. Но всем очень жаль прежнего. Так нельзя. Природа так устроена: растет на дереве листочек, упал, сгнил, превратился в удобрение для новых листочков. Это Серебряков чувствует. В этом его талант. Удивительно, но то, что о нем вначале говорит дядя Ваня, все воспринимают как правду. Обиженный дядя Ваня восклицает: Серебряков подлец, он завидует, он болеет. Между тем в доме Серебрякова один – доктор Астров – хочет переспать с его женой, второй – дядя Ваня, брат первой жены, – возмущается тем, что неправильно прожил, зря восхищался профессором, переписывал его работы, вместо того чтобы заняться собой, делать дело, как советует ему мать. И профессор ему возражает: не переписывал бы, я-то тут при чем? Я об этих переписываниях и не знал! А дядя Ваня отвечает: «Я тебя убью». За что?! Между тем именно дядя Ваня в глазах зрителей становится положительным героем. Но кто это сказал? А зритель любит дядю Ваню и Астрова. Дядю Ваню, который изо всех сил держится за прошлое. Имеющий уши услышит, имеющий глаза увидит. Поэтому дядя Ваня вечен. Я же сам такой. Мы все такие. Мы все – дяди Вани. Еще и жалко нам его. Парадокс!
– А Соню не жаль?
– Это трагедия. Не просто жаль, что она останется здесь, жаль личность. И дело не в том, что она некрасива. Дело в том, что она зациклена в этой формуле существования. Ей жаль дядю Ваню, дяде Ване – ее, и всем друг друга жаль. И в этой жалости они и пропадают. Это сложно… Если бы пьесу Чехова поставили бы один раз и поняли, как надо жить! Но «Дядю Ваню» ставят и ставят, поднимаются космического плана проблемы взаимоотношений людей, и все правы и неправы. Когда я играл Треплева в «Чайке» во МХАТе (был у меня такой период, когда я уходил из Вахтанговского), Олег Николаевич Ефремов говорил о том, что герои Чехова как белки в колесе, они не могут выскочить. Но Серебряков сделал попытку вырваться, устремиться дальше. По моей версии, он уехал писать книгу. Не важно, какая она, он работает, делает дело.
– Дело делать можно везде. И болото осушать в своем имении, не обязательно уезжать.
– Конечно. Но Серебряков почувствовал эту затхлость, закольцованность, которая никуда не уходит, а только разлагается и тухнет, и он не в силах справиться с этим. Но это моя версия.
– Вы сказали, что зритель многого не видит в «Дяде Ване», а можно ли в целом сказать, что публика смотрит спектакли поверхностно?
– Да, часто и поверхностно! Но есть зрители, которые все понимают. Всегда хочется, чтобы таких было больше. В Москве столько-то миллионов живет, столько-то театров. А в театр ходит менее одного процента. И читают полпроцента. В Вахтанговском идет спектакль «Минетти». Первые три месяца приходили понимающие зрители. Они советовали сходить тем, кто тоже поймет, что это его. Постепенно этот слой утончается, сначала было 500 таких человек в зале, потом 400, потом меньше. Приходят немного другие люди. Но из тех, кто приходит, кто-то становится таким, кто понимает. Хотя бы один человек. Потом еще плюс один. Потом еще плюс. И эти плюсы дают смысл моему существованию как актера.
– Спектакль «Лица», с которым вы приехали в Кузбасс, ставился как антреприза?
– Нет, он не ставился как антреприза: я знаю, как они ставятся. Меня в антрепризах нет и быть не может, потому что я не вижу в этом смысла. Я не видел полноценных спектаклей-антреприз. Хотя мой брат-актер защищает подобные постановки, мол, антреприза антрепризе рознь. Если актер по 500 спектаклей в месяц играет, какая рознь? Сыграл два-три сериала – и поехал с антрепризой на пять-десять лет. В таких постановках нет речи о качестве, мастерстве, важен лишь уровень популярности актеров. Таким образом воспитывается зритель: он оканчивает эту школу и относительно этой школы живет дальше, он так научен. Это трагедия. Но таковы процессы развития зрительского театрального искусства.
– Как вы относитесь к онлайн-трансляциям спектаклей, которые ведет Вахтанговский?
– Я был удивлен, когда многие говорили, что «Дядя Ваня» потряс, а смотрели его по телевизору. Возможно, рука Римаса сыграла, ведь он монтировал… Но одно дело, когда мы сидим друг напротив друга и мое биополе вас окутало, а ваше – меня, я и говорю-то поэтому так, что вы здесь. А если бы мы по телефону или по скайпу общались, я бы говорил другое, и, может быть, смысл был бы иным особенно с точки зрения духовного, нравственного разговора. Поэтому театр и жив – это живое.
– Я не случайно спросила про онлайн-трансляции. Спектакль «Ветер шумит в тополях», о котором хочу спросить, смотрела в Сети. Трое немолодых людей сидят на террасе дома и что-то обсуждают, спорят и постоянно собираются идти к тополям. В одном из интервью вы говорили, что ваш Рене защищается. Но от чего ему защищаться? Ведь их окружает пустота, и они эту пустоту наполняют юмором, интеллектом, обаянием. Римас Туминас как-то сказал, что театр помогает не бояться смерти. Мне кажется, этот спектакль, как и «Лица», и об этом тоже.
– Герои спасаются, каждый по-своему. Они и защищают собственное существование, потому что хотят спастись. И становится не так страшно. Откуда-то ты же пришел, и ты опять туда пойдешь. Это и грустно. Что такое жизнь? Жизнь – это смерть. Как фильм – это конец фильма. Другого нам Бог не дал. Он дал нам этот путь. Все герои в этом спектакле разные. Мой герой, Рене, делает и говорит одно, а внутри у него совсем другое. И он это держит внутри 25 лет. И в конце взрывается – зачем идти к этим тополям? Там то же самое! Он смирился. Он согласился с Богом, с этой историей про жизнь-смерть, с тем, что нет женщины, что болит нога. Такая судьба. Рене – живучка. На самом-то деле они сходили к тополям – в мыслях. Они там побывали: нечего там делать. Это мечта. Они говорят о мечте. Так устроен мозг: иной раз представление о переживании сильнее самого переживания. Мной лично это доказано. Как говорят, лучший роман – тот, который не состоялся, потому что он в твоем воображении, он самый чистый, самый изящный, самый изысканный. Мы репетировали «Тополя» достаточно быстро, легко и не ожидали подобного эффекта от спектакля. Римас за пару недель до премьеры сказал, что мой персонаж должен быть другим. Представляете? То есть каждое слово, каждый жест должен измениться. Вообще смысл изменился. Мой герой был замухрышкой и вдруг превратился в такого импозантного, с бабочкой, в очках… Абсолютно другой! За две недели! Римас сказал: «Если бы я знал, что ты не сможешь это сделать, я бы не дал этого сделать. Я знаю, что ты можешь все». Высшая похвала!
– В Кузбасс Вахтанговский привозил знаменитый спектакль «Онегин». Хочу спросить и о нем. В начале Онегин произносит слова, которые становятся как бы эпиграфом к постановке: «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей». Но ваш Гусар, персонаж, которого придумал Туминас, не презирает людей.
– Думаю, нет, но критично относится. Он переживает, мучается. Как мы мучаемся, видя, что происходит с детьми и, понимая, что ребенок вырастет и будет совершать эти же ошибки. Гусар мучается человечеством. Он мучается немного пьяно, с шампанским, но мучается, переживает за Татьяну. И ничего не может сделать.
– Римас Туминас как-то сказал, что растрачивает себя на молодых актеров. А на кого и что растрачиваете себя вы и как подпитываетесь?
– Все любят, чтобы их понимали, но понимание актером режиссера у Римаса входит в основную программу его режиссуры. Кто-то может долго объяснять. Но он обожает актеров, которые не то что с полуслова, с полувзгляда понимают, как нужно делать роль. Что касается меня, я трачусь до какого-то предела. Я все не отдаю. Мы бездонны. Космос так устроен: чем больше ты отдаешь, тем больше прибавляется. Происходит накопление, духовное, во всяком случае. Но с советами к молодым актерам я никогда не подхожу первым. Я объясняю, когда спросят: «Владимир Александрович, что Римас имеет в виду?». Я перевожу. Особенно это было поначалу. Когда десять лет назад он пришел в театр и мы начали работать, у меня сложилось ощущение, что мы знаем друг друга лет пятьсот и мне ничего не надо объяснять. И он, видимо, это понял. А молодым я говорю: просто делай. Мне не стыдно за свои подсказки. Не всегда надо до конца понимать требования режиссера. Он использует тебя как краску, рисует тобой. Не спрашивай каждую секунду, почему твой герой сделал то-то и сказал так-то. Подожди, дай режиссеру свободу. Потом поймешь. Поймется. И когда я смотрю спектакль из зрительного зала, понимаю, что получился шедевр!
Все спектакли, которые упоминались выше, можно посмотреть в Интернете: «Дядя Ваня» (видео), «Евгений Онегин» (видео), «Лица» (видео), «Ветер шумит в тополях» (видео)
